Прославившаяся «Франкенштейном» Мэри Шелли считала свою предпоследнюю книгу «Фолкнер» своим лучшим романом. Эти произведения разделяют два десятилетия, но между ними есть связь, хотя кажется, что «Фолкнер» — более тихий роман, семейный, почти что любовный роман. Но это также политическое и социальное высказывание, и тема власти тут среди главных. В России роман целиком издается впервые, выходит одновременно в бумаге в «Подписных изданиях», и в сервисе «Яндекс Книги» в электронной и аудиоверсиях. Переводчик — Юлия Змеева, которая переводила книги Элизабет Гилберт, Ребекки Яррос, Ричарда Османа. «Известия» публикуют фрагмент романа.
Мэри Шелли. «Фолкнер» (фрагмент)Какое странное, непредсказуемое и вместе с тем неумолимое стечение обстоятельств привело его к моменту, когда он вынужден заменить ту, незаменимую! Она мертва — из-за его проклятых махинаций она больше не принадлежала к миру живых, — но каким же чудом он, спасаясь бегством от памяти и совести, решил искупить свою отчасти ненамеренную вину собственной смертью и очутился не где-нибудь, а в Треби! Еще более невероятными казались мотивы, что привели его в сумерках на кладбище, сделали могилу миссис Рэби сценой задуманной трагедии и побудили сиротку, оберегая святое место от осквернения, остановить его занесенную руку и тем самым найти в нем покровителя, — казалось, вся цепь событий держалась на одном тончайшем волоске.
Фото: Подписные издания Мэри Шелли «Фолкнер»Всякий человек, с кем в жизни хоть раз случалась трагедия, всякий, кто жил и надеялся и чье прошлое и будущее было разрушено одной-единственной фатальной катастрофой, одновременно ужаснулся и поразился бы тому, как незаметно сложились воедино тысячи давно минувших, кажущихся незначительными и тривиальными событий, что привели к печальному концу и послужили невидимой сетью, опутавшей жертву, угодившую в ловушку рока. И если бы самые страшные из этих событий не приключились, процесс разрушения судьбы еще можно было бы остановить, но никто не закричал «Стойте!» и не предсказал еще не случившегося, потому будущее в полной мере унаследовало прошлые печали.
Пораженный удивительными совпадениями, что сопровождали и направляли его шаги и будто бы управлялись незримой, но ощутимой силой, которая ткет вокруг нас причины наших действий, Фолкнер подчинил этой неведомой воле свой прежде непоколебимый ум. Теперь не он вел, а его вели, и его это вполне устраивало; мятежный дух удивлялся новообретенному покою; вместе с тем Фолкнер был доволен собой, а перспектива оказаться полезным стоявшему рядом с ним беспомощному маленькому существу, слабому во всем — не имевшему никаких ресурсов, кроме этого неотразимого права на его помощь, — была ему так приятна, что он сам удивлялся своим чувствам.
Перед отъездом он снова посетил кладбище в Треби вместе с сироткой. Та не хотела расставаться с могилами и с трудом согласилась оставить мать. Но миссис Бейкер беззастенчиво пользовалась привилегией взрослых обманывать малышей и наврала с три короба: то обещала, что девочка скоро вернется в Треби, то говорила, что она отправляется в богатый дом, где мама встретит ее живой и здоровой. Но, несмотря на ложные надежды, в последние визиты к могилам родителей девочка безутешно плакала и всхлипывала; Фолкнер пытался ее успокоить и говорил:
— Мы должны попрощаться с мамой и папой, дорогая моя; Господь забрал их у тебя, теперь я буду твоим новым папой.
Тут девочка, прижимавшаяся лицом к его груди, подняла голову и детским голоском, коверкая слова, произнесла:
— А ты будешь добр к маленькой и будешь любить ее, как папа?
— Да, милое дитя, обещаю любить тебя всегда; а ты полюбишь меня и станешь называть меня папой?
— Папочка, дорогой папочка! — воскликнула она и бросилась к нему на шею. — Мой добрый новый папа! — И ему на ухо она нежно, но серьезно добавила: — Но новой мамочки у меня не будет — мне не нужна другая, только моя.
— Нет, дорогая, — со вздохом ответил Фолкнер, — у тебя никогда не будет новой мамочки; та, кто могла бы ею стать, умерла, и ты осталась круглой сиротой.
Через час они выдвинулись в Лондон, но, несмотря на неотступно терзавшие его мысли, Фолкнер все же отвлекался и невольно восхищался обезоруживающим обаянием своей маленькой подопечной, ее очаровательной невинностью и красотой. Мы, люди, так непохожи друг на друга, что порой сложно объяснить, почему некоторые из нас поддаются сильным импульсам, в то время как на других те совсем не действуют. Тем, кто не наделен родительским инстинктом, дети представляются зверьками, безобразными и надоедливыми; другие же видят в них обаяние, затрагивающее глубинные струны души и пробуждающее к жизни все самое чистое и щедрое в нашей природе. Фолкнер всегда любил детей. В индийской глуши, где он прожил много лет, вид молодой туземки с малышом нередко вызывал у него слезы зависти. Светлокожие и хрупкие дети европейских женщин с румяными щечками и золотистыми волосами пробуждали в нем доброту к их родителям, которых он в иных обстоятельствах не удостоил бы вниманием; обуреваемое жгучими страстями сердце успокаивалось при виде невинных детских проделок, а в силу природной энергии, которую ему редко удавалось полностью израсходовать, он с радостью бросался помогать попавшим в беду. Если даже случайно увиденный беспомощный младенец вызывал у Фолкнера прилив сочувствия, что уж говорить о таком прелестном создании, как Элизабет Рэби: при взгляде на нее это естественное побуждение человеческой души усиливалось стократ. Да и никто не смог бы при виде нее остаться равнодушным; ее серебристый смех проникал в душу; взгляд, попеременно серьезный и веселый, был пронизан любовью; объятия и ласковые слова, мягкое пожатие крошечной ладони и теплые розовые губы — она была сама красота и невинность. А он, несчастный человек, был очарован и жалел ее мать, вынужденную покинуть этот благоухающий цветок, который должен был расти в раю, лелеемый и укрытый на материнской груди, а вместо этого оказался предоставлен всем ветрам.
С каждой минутой спутница Фолкнера все сильнее его очаровывала. Иногда они выходили из экипажа и поднимались на холм; взяв девочку на руки, он рвал для нее цветы с живой изгороди, а порой она убегала вперед и собирала их сама, безуспешно пытаясь отделить упрямую ветку плетистого кустарника и раня пальчики шипами; тогда он помогал ей и утешал ее. Потом они возвращались в экипаж, она забиралась к нему на колени и втыкала цветы ему в волосы, «чтобы папа был красивым»; а поскольку любая мелочь влияет на ум, чья чувствительность обострена страданиями, он таял, глядя, как она обламывает колючки шиповника, прежде чем украсить им его прическу. Бывало, она вплетала цветы в свои кудряшки и смеялась, глядя на отражение в стекле кареты. А иногда ее настроение менялось, и она принималась серьезно рассуждать о «мамочке». Спрашивала, не расстроилась ли мама, что ее малышка уехала в такую даль, или, вспомнив фантазии, которыми та делилась с ней после смерти отца, спрашивала, не летит ли мамочка с ними по воздуху. С наступлением сумерек она выглянула в окно и прислушалась. «Я ее не слышу; мама больше со мной не говорит, — сказала она. — Наверно, она слишком далеко, на той крошечной звездочке, и, значит, она нас видит. Ты там, мамочка?»
Красоту и безыскусность проще изобразить на холсте, чем описать словами. Случись нам увидеть прелестную сиротку с поднятым вверх пальчиком изображенной на картине (а таких красивых детей часто изображали итальянские мастера, да даже наш собственный Рейнольдс); случись нам взглянуть в ее серьезные глаза, вопрошающе и ласково выискивающие в сумерках призрачную фигуру матери, будто та вот-вот спустится со звездочки, куда поместила ее детская фантазия; случись нам заметить ее полуулыбку, контрастирующую с серьезностью нахмуренных детских бровей, и вокруг картины собралась бы восхищенная толпа. Этому перу едва ли удастся передать живое изящество маленького ангела, однако сейчас оно было у Фолкнера перед глазами и пробудило в нем сперва жалость, затем глубочайшее раскаяние; он прижал малышку к груди и подумал: «Ах, я мог бы быть куда благороднее и счастливее! Предательница Алитея! Зачем ты сгинула и навек унесла эти радости с собой в могилу?».
Через несколько минут девочка уснула у него на руках. Она устроилась в его объятиях с непринужденной детской грацией; лицо во сне успокоилось, но по-прежнему дышало нежностью. Фолкнер обратил взгляд к звездному небу. Его сердце преисполнилось нетерпения, и, подобно карте, перед ним развернулась вся его прежняя жизнь. Он желал лишь безмятежного счастья — счастья любви. Но его устремления превратились в змей, которые погубили других людей и обрекли на терзания его собственную душу. Он содрогнулся от угрызений совести при мысли об ужасах, которыми был отмечен его жизненный путь, но, несмотря на это, почувствовал, как внутри него происходит революция. О самоубийстве он больше не помышлял. То, что совсем недавно казалось проявлением мужества, теперь выглядело трусостью. Но раз он выбрал жизнь, где и как он ее проведет? Вспомнив свою одинокую юность, он ужаснулся, и все же ему казалось, что он больше никогда не сможет связать себя узами любви и дружбы.
Он посмотрел на спящую девочку и стал гадать, в силах ли та будет дать ему столь необходимое утешение. Не следует ли ему ее удочерить и приучать к любви, учить опираться лишь на него и становиться для нее целым миром, рассчитывая, что ее нежность и ласка наполнят очарованием его собственную жизнь — ведь без них даже пытаться продолжать существовать бессмысленно?
Он задумался, что ждет Элизабет, если он вернет ее в семью отца. О холодной показной доброте дальних родственников он знал не понаслышке; она наполняла его ужасом. Он не сомневался, что родственники Элизабет ничем не отличались от его собственных и были высокомерны и жестокосердны; об этом свидетельствовало их отношение не только к миссис Рэби, но и к собственному сыну, который казался Фолкнеру достойным человеком. Если отдать им сиротку, богатство и статус не заменят любовь и сердечную доброту. Такое мягкое, деликатное и привязчивое создание в подобной среде зачахнет и умрет. С ним же она, напротив, будет счастлива, а он посвятит ей себя полностью и будет удовлетворять все ее желания и бережно лелеять ее кроткий нрав; не будет она знать ни упреков, ни суровости; в беде он всегда раскроет ей свои объятия, а его твердая рука поддержит ее в опасности. Не такой ли судьбы желала бы для нее родная мать? Препоручив ее подруге, она подтвердила, что совсем не хочет, чтобы ее милая девочка попала в руки родственников мужа. Неужто он не сможет заменить подругу, которой столь жестоко ее лишил и чья смерть целиком на его совести?
Люди склонны полагать, что, избавившись от причины дурного поведения, они избавляются и от греха, а потом с чистой совестью совершают ту же ошибку уже по другой причине. Так и сейчас: хотя прошлые проступки еще терзали его больную совесть, Фолкнер вступил на ту же дорожку, которая вначале казалась невинной, но привела к трагическому исходу: он думал прежде всего о своих желаниях, а не о том, что сделать необходимо. Он не предвидел зла, которое несет его выбор, зато зло, которое могло свершиться, случись ему отказаться от столь понравившегося проекта, казалось непропорционально большим. Он не думал о том, какие беды могли ждать сиротку, случись их судьбам переплестись, ведь он как-никак был преступником, пусть и непредумышленно, и, возможно, в дальнейшем он будет призван к ответу или, по крайней мере, ему придется пуститься в бегство и скрываться. Он просто решил, что под его опекой и охраной Элизабет будет счастлива, а под присмотром родственников станет жертвой жестокого равнодушия. Все эти мысли сумбурно крутились в его голове, и он даже не замечал, что сплетает из них картину будущего столь же обманчивую, сколь привлекательную.
Через несколько дней пути Фолкнер и его юная подопечная прибыли в Лондон, и там он вдруг засомневался, зачем отправился именно туда, ведь у него не было никаких планов на будущее. В Англии у него не осталось ни родственников, ни друзей, чья судьба была бы ему небезразлична; он рано осиротел, а воспитателям не было до него дела или, по крайней мере, было недосуг проявлять к нему ласку; даже в детстве он близко знал и любил всего одного человека, и до недавнего времени его судьба находилась в распоряжении этой женщины, но теперь она умерла. Его почти мальчишкой отправили в Индию; там ему пришлось выбираться из нищеты, бороться с одиночеством и собственным мятежным нравом. В нем рано пробудилось обостренное чувство справедливости, отчего он стал горд и замкнут. Вскоре скоропостижно скончались несколько его родственников, и к нему перешло семейное состояние; он продал свои акции в Ост-Индской компании и поспешил на родину, думая лишь об одном; эта единственная мысль настолько захватила его сердце, что он почти не размышлял о своем одиночестве, а если и размышлял, то лишь радовался ему. Теперь же его самоуверенность и неуемные страсти привели к уничтожению самого дорогого предмета его чаяний; и все же он был рад, что никто его не допрашивал, никто не удивлялся его решимости, не приставал с советами и упреками.
Однако план был необходим. Сам факт, что в его жизни было столько трагедий и сожалений, предписывал необходимость впредь быть предусмотрительнее. Возможно, о его преступлении уже знали или хотя бы подозревали. И, если не вести себя благоразумно, его ждали разоблачение и наказание, а поскольку любовь и ненависть двигали им в одинаковой степени, он не собирался оказывать своим врагам услугу, давая им возможность уличить его.