Книга независимого исследователя по азиатской истории Дэвида Хейфеца в оригинале именуется «Рейдеры, правители и торговцы» (Raiders, Rulers, and Traders), а ее подзаголовок «Лошадь и расцвет империй» (The Horse and the Rise of Empires) задает рамки работы, прослеживающей становление, упадок и конкуренцию ключевых евразийских империй (Иран, Индия, Китай, Великая Монголия, Россия, Британия) в период с 500–400 гг. до н. э. и вплоть до Первой мировой войны. Критик Лидия Маслова знакомит читателей с этой книгой в рубрике «Книга недели», подготовленной специально для «Известий».

Дэвид Хейфец «На коне: Как всадники изменили мировую историю»

М. : Альпина нон-фикшн, 2026. — пер. с англ. — 534 с.

Эпилог произведения заглядывает в современность, описывая захватывающую конную игру бузкаши («перетягивание козла») при дворе Захир-шаха, последнего афганского монарха, а первые два раздела исследуют доисторические взаимоотношения человека и лошади, когда они только начинали присматриваться друг к другу. В разделе «Одомашнивание ради молока» Хейфец указывает, что приручение рода Equus произошло сравнительно поздно (в отличие, скажем, от собаки, ставшей спутником человека на 20 тыс. лет раньше) и имело неглубокий характер, о чем свидетельствует природоохранная акция 2008 года: 325 лошадей Пржевальского, выращенных в неволе, выпустили в исконную монгольскую среду, и когда «одичавшее стадо увеличилось до двух тысяч особей, жеребята быстро утратили желание общаться с людьми».

Фото: Альпина нон-фикшн

Во второй главе описано проникновение коневодов в оседлые общества в промежутке примерно с 2000 по 500 гг. до н. э. Эта дихотомия жизненно важна для всей книги и для истории в целом, так как она формирует образ жизни и менталитет двух социальных слоев — «оседлые земледельцы и кочевники-скотоводы» — и именно борьба, взаимодействие, расширение влияния либо стремление к изоляции между аграрными цивилизациями и степными обществами создает основной геополитический нарратив исследования. При этом Хейфец предлагает уточнить привычный термин «кочевник», считая, что он «может ввести нас в заблуждение и заставить думать, будто степные скотоводы — это какие-то неприкаянные скитальцы, какими оседлые народы их зачастую и считали. Я предпочитаю называть их коневодами, поскольку именно это занятие отличает их от всех прочих народов, в том числе от других кочевников, которые лошадей не разводили».

Автор подробно и всесторонне рассматривает проблемы разведения — кормление, выпас, уход, лечение, подготовку и тренировку лошадей в разные эпохи и регионы: в конечном счете от численности и качества конского стада зависело существование той или иной нации или империи. В описываемые времена обладание таким стратегическим ресурсом, как значительное поголовье боеспособных лошадей для рейдов и сражений, было примерно сопоставимо с сегодняшним обладанием ядерным арсеналом, поэтому термин «конная держава» в контексте хейфецевского геополитического анализа фактически выполняет роль «ядерной» метафоры.

Помимо прагматических причин связи человека с лошадью нельзя игнорировать и культурные мотивы, а иногда и бескорыстное восхищение грацией этого создания природы, что отражено в многочисленных артефактах: «Культура коневодства была предметом восхищения и подражания для всех оседлых цивилизаций степей, о чем свидетельствуют терракотовые китайские лошади империи Тан, великолепная конская упряжь червленого серебра из сокровищницы Московского Кремля и восхитительные конные портреты, выполненные индийскими художниками эпохи Великих Моголов».

Временами Хейфец допускает и философские, и эзотерические отступления: «Буддисты проецировали на лошадь образ человеческой души: пугливой, взбалмошной и все-таки подчиняющейся. В конфликтах, бушующих в душе животного, они видели конфликты, вспыхивающие внутри каждого из нас». Он также отмечает, что в древних мифах лошадь часто выступает как лиминальное существо, способное связывать миры и «рывком преодолевать барьеры между днем и ночью, между укрощенным и диким».

Вопрос о нарушении прав животных, где лошадь, возможно, является одним из наиболее последовательно и жестоко эксплуатируемых видов, в целом выходит за рамки исторического исследования автора. Тем не менее Хейфец, подчеркивая, что «ни одно животное не оказало такого влияния на историю человечества», приводит множество теплых и похвальных строк о лошади, несколько смягчающих жесткие стороны темы. Автор относится к людям благородного склада, убежденным, что удовольствие человека от общения с лошадью носит взаимный характер, хотя в практике нередко используются болезненные для животного металлические приспособления. В вопросах совершенствования конской упряжи писатель с некоторым удовлетворением отмечает прогресс: трензельные «удила, пришедшие на смену простому грызлу, металлическому пруту, просунутому в рот лошади, состоят из двух соединенных деталей и обеспечивают всаднику контакт с языком, губами и щеками животного, позволяя посылать лошади более тонкие сигналы, не травмируя ей рот».

Тем не менее Хейфец, по сути, подменяет желаемое реальным: боль оставалась и остается основным рычагом контроля над лошадью даже в наши «гуманные» времена, когда часто упоминают биохимический термин «окситоцин» как «гормон любви». Писатель применяет его к межвидовым связям при одомашнивании ради кобыльего молока: «По странному совпадению оказалось, что удойные кобылы вырабатывают и больше окситоцина. Окситоцин, «гормон любви», помогал лошадям формировать эмоциональные связи с людьми, что дало начало гораздо более глубокой привязанности, существующей между нашими видами сегодня и не похожей на отношения человека и других одомашненных животных». То, что Хейфец называет «странным совпадением», с биологической точки зрения объясняется просто: окситоцин стимулирует лактацию, однако эта прозаичная деталь контрастирует с романтической гипотезой автора: «Может быть, примириться с седоком на спине лошадям помог гормон любви».

Через несколько десятков страниц Хейфец опирается на более объективные археологические данные, утверждая, что самые надежные свидетельства верховой езды имеют ортопедический характер: это следы травм у всадников и животных (патологии в останках лошадей с признаками артрита и срастания спинных позвонков фиксируются примерно с 2000 г. до н. э.). И, обсуждая замысел запрячь лошадь в колесницу, историк оставляет поэзию про гормон любви и называет вещи своими словами: «Как и верховая езда, попытка запрячь лошадь — это тоже акт насилия».

Навряд ли добровольным и радостным было участие лошадей в практике холощения, превращавшей норовистого жеребца в более управляемого мерина, которого легче приучать к седлу. Кроме того, «мерины были выносливее, надежнее и меньше страдали от жажды, чем жеребцы; даже Темучин не ездил на жеребцах». Зоотехническая необходимость кастрации понятна, но стилистически несколько забавно видеть, что самые мужественные завоеватели, полные тестостерона, на деле ездили на кастрированных лошадях, лишенных мужского достоинства еще в юности.