Когда Осгуд Перкинс начинал, он для всех был просто сыном Энтони Перкинса, маньяка из «Психо». Но как только из актеров он перешел в режиссеры, то сразу стал — и уже десять лет остается — одним из самых влиятельных представителей новой волны американского хоррора. «Собиратель душ» и «Обезьяна» уже снискали культовый статус. Теперь Перкинс представляет новую работу — клаустрофобный хоррор «Крипер» (в оригинале — «Хранитель»), где дом в лесу становится для молодой женщины источником кошмаров, а ее жених вызывает у нее самые разные подозрения. Перед выходом фильма в российский прокат «Известия» поговорили об этой работе с самим Перкинсом и исполнительницей главной роли, лауреатом «Эмми» Татьяной Маслани.

«Мы нашли способ снять кино законным способом»

— Татьяна, вы не впервые снимаетесь у Перкинса. А здесь вы решили не только сыграть, но и участвовать в продюсировании. Что вас объединяет?

Т.М.: Я смотрела прошлые фильмы Оза, и они были не просто красивыми: там было именно очень много всего, что мне нравилось. И у всех этих фильмов есть своя собственная, уникальная интонация. Потом мы говорили с Озом, и я была совершенно сражена тем, какие примеры он приводил, мы мгновенно нашли общий язык, много говорили о том, что нам обоим дорого и важно в творчестве. Я для себя сразу на инстинктивном уровне поняла, что это будет и челлендж, и при этом это челлендж веселый. Что мы сможем сделать что-то крупное вместе. С этим чувством мы и приступили к съемкам фильма.

Все в итоге прошло просто необыкновенно. Мы всегда в моменте что-то находили и придумывали. Хватало секунды, чтобы принять решение насчет той или иной сцены, найти какой-то новый поворот. В общем, сплошное удовольствие. Идеально!

О.П.: Да, у меня ровно то же ощущение! У нас была уникальная привилегия сделать фильм так, чтобы никто нас не видел, понимаете? Никто не сидел рядом с нами, зажав в кулаке пачку денег. И мы могли спокойно заниматься исследованием того, что нам в этой истории было интересно. Никаких преград. А Татьяна — из тех людей, которые бесконечно находят новые измерения, новые аспекты. Она полна спонтанности и импровизации, но при этом у нее великолепная подготовка, ее импровизация подкреплена профессией.

Здорово, когда с тобой работает человек, с которым сразу такой: да, делаем, что дальше? И, конечно, настроение. Мы хохотали, шутили, хотя кино довольно серьезное, казалось бы. Но мы словно играли во всё это, и мы могли себе это позволить. Низкий бюджет — низкие риски, меньше нервов. Можно было снимать сколько угодно. Даже нет, можно было сколько угодно думать над сценой и обсуждать ее, а потом говорить: ладно, ребята, давайте уже снимем хоть что-то. Когда такое вообще возможно?

— Чем вдохновлялись больше всего? Я, например, когда смотрел, часто вспоминал «Отвращение» Романа Полански. Кстати, Татьяна, вы сыграли ничем не хуже Катрин Денев в этой картине. Она была среди референсов?

О.П.: Фильм начался с того, что «давайте снимем фильм». Именно так, как бы смешно, провокационно и непрофессионально это ни звучало. Мы действительно просто хотели снять фильм. И у нас была для этого возможность. В этот момент из-за забастовки никто не работал, а мы нашли способ снять кино законным способом. Мы могли работать как канадская студия и так обойти профсоюзные запреты, чтобы никто нам ничего не мог сказать. Вместо того чтобы лечь и медленно умирать из-за бастующих сценаристов, мы просто должны были что-то делать ради самого факта работы. Это и было вдохновением.

Как только ты начинаешь работать над чем-то, ты часто думаешь: о, это вот как в том фильме. Но если потом у тебя получается что-то вроде того, что делал Полански в «Отвращении», то это потому, что тот фильм просто живет внутри тебя, он с тобой, он часть твоей натуры. Это может быть «Отвращение» или «Ребенок Розмари» того же Полански, может быть «Три женщины» Роберта Олтмена, «Женщина не в себе» Кассаветеса. Когда ты смотришь такое кино, оно просто остается с тобой навсегда, никуда уже оно от тебя не уйдет. Ты не можешь потом говорить, что забыл об этих фильмах. Но ты и не прикидываешь, что вот сейчас мы дадим в этой сцене чуть-чуть Катрин Денев, в такой гонке это невозможно. Тебя просто что-то вдохновляет, но ты так же этого не замечаешь, как не слышишь стука собственного сердца.

Т.М.: Оз говорит все совершенно точно! Мы вообще не думали о том, что мы сейчас сделаем, как вот там или вот там. Но мы постоянно говорили о кино, думали о кино, Оз в течение всего процесса сажал в мою голову фильмы, как садовник — деревья. Вечером я шла домой и смотрела «Час волка» Бергмана или «Восставшего из ада». Или «Пикник у Висячей скалы». Это были не референсы, не цитаты, это лишь расширяло наше представление о сцене или каком-то моменте, который мы обсуждали. Типа: «О, вот так тоже можно, оказывается!» И мы снова и снова пересматривали «Сияние», «Женщину не в себе», все фильмы с Шелли Дювалл. Но все это не чтобы что-то заимствовать, а чтобы расширить наши представления о границах вещей.

— А вы лично какие хорроры больше всего любите?

Т.М.: Я начала смотреть хорроры только лет шесть назад, и то с подачи моего мужа Брендана Хайнса, который большой фанат ужастиков. Мы начали с боди-хоррора «Общество» 1989 года. Там была буквально оргия тел, которые пожирали друг друга и становились некой аморфной массой. Там, по-моему, был парень, который вылезал из собственного зада. Мне все это показалось очень забавным. Я все время представляю себе, как все эти эффекты создаются. Как стоит кто-то за камерой и из маленького пузыря выдавливает струю «крови» в кадр. Я прямо представляю все съемочную группу в этот момент.

Мне не нравится, когда кого-то пытают в кадре. Это не повод для шуток, не над чем тут смеяться. Для меня этот жанр ценен тем, что он позволяет нам рассмотреть то, чего мы не понимаем, не видим, не знаем, нечто по ту сторону занавеса. Наш опыт и наше подсознание обнаруживают тут бесконечные измерения, бесконечные грани вещей. Есть нечто, что мы не можем распознать или потрогать. В конце концов, кто-то видит привидений, а кто-то — не видит. Но в хоррорах мы можем получить этот опыт. И это всегда привлекает, дразнит, интригует.

Опять же, не все. Я вот не хочу смотреть на издевательства, на то, что мне неприятно. Не хочу «Забавные игры», понимаете? Не хочу реализм, потому что это как раз для меня превращается в кошмар. Мне лучше «Голова-ластик», «Час волка». Фильмы, предполагающие существование более глубокого измерения, открывающие двери в новые миры. Эту разновидность хоррора я люблю больше всего. А, еще вспомнила: «Суспирия» Луки Гуаданьино. Только я не знаю, кто и как может сегодня найти эту ленту, потому что она погребена где-то в дебрях «Амазона» и его алгоритмы ее не индексируют почему-то. Слишком особенная, наверное. А я считаю ее великим фильмом, чувственным, абстрактным, мистическим. И буду ее смотреть снова и снова.

«Все виды смерти мне как-то не очень»

— Осгуд, атмосфера вашего фильма, и не только этого — ощущение безвыходности, замкнутого пространства, полного отчаяния — насколько все это говорит о вашей личности? Вы словно перебираете всевозможные страхи смерти, отсекаете пути к спасению. Есть ли тут то, чего вы боитесь? Может, какая-то конкретная смерть?

О.П.: Да все виды смерти мне как-то не очень, если честно (смеется). Я лично не хотел бы через это проходить. Быть задушенным или утонуть — это отвратительно, быть сожженным заживо — совсем плохо. Не знаю, может, мы делаем кино, чтобы притвориться, что с нами это уже случилось, например, что нас съели в подвале монстры, и таким образом вычеркнуть эту возможность из списка лично для себя. С нами это случиться уже не может. Мы прошли через это.

— Осгуд, как вы относитесь к тому, что в России фильм будет называться «Крипер»? У нас этим словом называют монстров из «Майнкрафта»…

О.П.: Постоянно мне пишут, по сто сообщений на день: «Можно ли мы вот так назовем в нашей стране этот ваш фильм? А вот этот образ на постере мы можем использовать?» Слушайте, несмотря на то, что я американец, у меня нет этой нелепой уверенности, что я заранее знаю все-все-все о культуре любой другой страны. На самом-то деле я понятия не имею. Если меня спросили бы, как насчет названия «Крипер» в России, то какого черта я должен знать, подходит ли это им? У меня не настолько колониальное мышление, я не могу отвечать за это.

Осведомленность аудитории во всем мире стремительно падает, она иногда не реагирует на идиомы или считывает их как-то по-своему. Если слово creeper для русских — это только «Майнкрафт», но это заставит их купить билет в кино, тогда прости, Джейсон Момоа. Эти тридцать центов достанутся мне, а не тебе, извини. А если серьезно, я к выбору прокатного названия отношусь как к проявлению свободы прессы. Я лично — за, обеими руками. Если захотят назвать мой фильм «Майнкрафт», я и тут возражать не стану.